Російський поет Костянтин Миколайович Батюшков, який у другій половині 1815 року перебував на військовій службі в Кам’янці-Подільському, в другій половині 1816 року написав «Воспоминание мест, сражений и путешествий», де чимало місця приділив місту над Смотричем. Наведемо цей невеликий твір повністю за виданням «Опыты в стихах и прозе» (Москва: Наука, 1977) в серії «Литературные памятники». Звідти ж запозичаємо й примітки.
Портрет Костянтина Батюшкова. Акварель, 1815 рік. Художник Микола Уткін
Але спочатку відомий і часто цитований фрагмент із листа Батюшкова до тітки Катерини Федорівни Муравйової від 11 серпня 1815 року:
«Я познакомился с губернатором, графом Сен-Приестом: он человек честный и добрый, как мне кажется. У него есть и книги: постараюсь воспользоваться. Рассеяния никакого! Мы живем в крепости, окружены горами и Жидами. Вот шесть недель, что я здесь, а ни одного слова ни с одной женщиной не говорил. Вы можете судить, какое общество в Каменце. Кроме советников с женами и с детьми, кроме должностных людей и стряпчих, двух или трех гарнизонных полковников, безмолвных офицеров и целой толпы Жидов, — ни души. Есть театр; посудите, каков он должен быть: когда идет дождь, то зрители вынимают зонтики; ветер свищет во всех углах и с прекрасными пьяными актерами и скрипкою оркестра производит гармонию особенного рода. Все играют трагедии dans le grand style*, редко оперы. Вот вам Каменец, в котором я сижу и думаю о вас, милая и любезная тетушка. Все мои радости и удовольствия в воспоминании. Настоящее скучно, будущее Богу известно, а протекшее — наше».
* в высоком стиле (фр.).
Воспоминание мест, сражений и путешествий
Добрый человек может быть счастлив воспоминанием протекшего. В молодости мы все переносим в будущее время; в некоторые лета начинаем оглядываться. Часто предмет маловажный — камень, ручей, лошадь, на свободе гуляющая по лугам, отдаленный голос человека или звон почтового колокольчика, шум ветра, запах цветка полевого, вид облаков и неба, одним словом, — все, даже безделка, пробуждают во мне множество приятнейших воспоминаний. Я весь погружаюсь в протекшее, и сердце мое отдыхает от забот. Я чувствую облегчение от бремени настоящего, которое, как свинец, лежит на сердце.
Здесь, в Каменце1, я вижу развалины замка и укреплений турецких, польских и русских; прогуливаюсь по ветхим бастионам и замечаю их живописные стороны. Виды развалин старой крепости и новых укреплений прелестны. Это большие башни, остроконечные, полуразрушенные, поросшие мохом и полынью, весьма высокою в полуденных краях; укрепления, раскаты, окруженные или, вернее сказать, опоясанные быстрою рекою, которая в иных местах образует красивые водопады и шумом и сверканием волн смягчает угрюмость воинскую и однообразие крепостного строения. Здесь шумит мельница; там брод, по которому пробирается великое стадо; немного подалее источник, падающий с каменной крутизны; вокруг его множество детей и женщин с коромыслами и толпы евреев, наклоненных на белые трости, в самом живописном положении. За рекою ряды домов с цветущими садами: веселая картина изобилия, промышленности, жизни общественной, в противоположность к хладным развалинам. Одним словом, — множество живых картин на малом пространстве, картин, напоминающих свежие ландшафты Руисдаля2, отдыхи (haltes) Вовермана3, своенравные черты Сальватора Розы и величественные вымыслы самого Пуссеня. Целые часы я стою, облокотясь на зубцы башенные, и взоры мои с неизъяснимою радостию скользят по крутизне каменной стены или бродят по волнам кипящего Смотрича. Несколько раз стены сии переходили из рук в руки. Турки брали их у поляков, поляки у турок, и, наконец, русские отбили их у гордых республиканцев. Повсюду древние следы войны и времени. Там ядро оторвало край стены, здесь врезалось в камни и заросло плющом. Укрепления сии часто были осаждаемы смелым и беспокойным Хмельницким, который, в смутные времена республики, внезапно являлся в Подолии, разорял цветущие села и плодоносные берега древнего Тираса4, осаждал Каменец, грозил Варшаве и исчезал, как призрак. На дальних холмах, за рекою, стояло его войско, усиленное толпами татар. Сколько воспоминаний исторических!.. Правда! Но «мое воображение хозяин в доме», как говорит Монтань5. Я забываю невольно и вождей польских, и гетмана, окруженного мурзами, и переношусь в Богемию, в Теплиц, к развалинам Бергшлосса и Гайереберга, около которых стоял наш лагерь после Кульмской победы.
Одно воспоминание рождает другое, как в потоке одна струя рождает другую. Весь лагерь воскресает в моем воображении, и тысячи мелких обстоятельств оживляют мое воображение. Сердце мое утопает в удовольствии: я сижу в шалаше моего Петина6, у подошвы высокой горы, увенчанной развалинами рыцарского замка. Мы одни. Разговоры наши откровенны; сердца на устах; глаза не могут насмотреться друг на друга после долгой разлуки. Опасность, из которой мы исторглись невредимы, шум, движение и деятельность военной жизни, вид войска и снарядов военных, простое угощение и гостеприимство в ставке приятеля, товарища моей юности, бутылка богемского вина на барабане, несколько плодов и кусок черствого хлеба, parca mensa7, умеренная трапеза, но приправленная ласкою, — все это вместе веселило нас как детей. Мы говорили о Москве, о наших надеждах, о путешествии на Кавказ и мало ли о чем еще! Время пролетало в разговорах, и месяц, выходя из-за гор, отделяющих Богемию от долины дрезденской, заставал нас, беспечных и счастливых, посреди сердечных излияний откровеннейшей дружбы, дружбы, которой одно воспоминание мне драгоценнее и честей, и славы.
Вот что рождают во мне башни и развалины Каменца: сладкие воспоминания о лучших временах жизни! Приятель мой уснул геройским сном на кровавых полях Лейпцига. Время изгладило его из памяти холодных товарищей, но дружество и благодарность запечатлели его образ в душе моей. Я ношу сей образ в душе, как залог священный; он будет путеводителем к добру; с ним неразлучный, я не стану бледнеть под ядрами, не изменю чести, не оставлю ее знамени. Мы увидимся в лучшем мире; здесь мне осталось одно воспоминание о друге, воспоминание, прелестный цвет посреди пустыней, могил и развалин жизни.
Примечания:
1. Здесь, в Каменце... — В Каменце-Подольском Батюшков служил в свите генерала Бахметьева с июля по декабрь 1815 г.
2. Руисдаль — Рейсдаль Якоб (1628 или 1629—1682) — голландский живописец, в своих пейзажах изображавший величественную и мощную природу.
3. Воверман — Воуверман Филипс (1619—1668), голландский живописец, эффектно изображавший группы всадников.
4. Тирас — греческое название р. Днестра.
5. Мое воображение хозяин в доме... — Батюшков перефразирует ставшее крылатым французское выражение «L’imagination est la folle du logis» («Воображение — это помешанная в доме»), которое связывают с именами Мальбранша, Вольтера и Монтеня.
6. ...в шалаше моего Петина... — Петин Иван Александрович (1789—1813) — воспитанник Московского университетского благородного пансиона. Погиб на 26-м году жизни на полях Лейпцига. Ему Батюшков посвятил «Воспоминание о Петине», написанное 9 ноября 1815 года в Каменце-Подольском, элегию «Тень друга» (1814), а во время душевной болезни часто рисовал его могилу на чужой стороне.
7. ...кусок черствого хлеба, parca mensa... — Имеются в виду слова из «Анналов» Тацита: «propria et parciore mensa» («за столом, по чину умеренным»).
© Олег Будзей
Дивіться також: |
0
